18 июля 2015 года я впервые в жизни оказался в Гяндже. Товарищ Сааков говорил своему водителю говорил: «Ты жизнь видишь только из окна моего персонального автомобиля, клянусь, честное слово». К сожалению, я тоже Гянджу увидел из окна автомобиля, но не персонального. У трапа Боинга авиакомпании ЮТЭйр, на котором я прилетел в Гянджу, меня встречал сотрудник гянджинского аэропорта.
Встретил, провел в аэровокзал, провел мимо толпы, ожидающей у стойки паспортного контроля и я у единственного окна оказался первым. Надо сказать, что Боинг был большой, в салоне был полный аншлаг, поэтому толпа у стойки тоже была большая. И мое появление у окна в обход «простого» народа и в сопровождении сотрудника вызвало негодование, которое толпа проявляла вполне откровенно. Мне было чрезвычайно стыдно, и я готов был провалиться сквозь бетонный пол аэровокзала. «Зачем? Кто он?» — раздавались возгласы. Невозмутимый сотрудник аэропорта без всяких эмоций сказал: «Он – представитель!»
Представителем до того времени я никогда не был…
К счастью, за окном появился офицер и довольно быстро решил, что мое появление на азербайджанской территории ничем не угрожает безопасности и территориальной целостности Азербайджанской Республики…
Как только мы с сотрудником вышли из аэровокзала, к нам подошел невысокий мужчина, который оказался таксистом. Сотрудник, весьма учтиво попрощавшись со мной, пожелал мне доброго пути и вернулся на работу. С таксистом по отправились автостоянке, которая находилась неподалеку, и сели на Мерседес, который сам водитель называл «четырехглазым».
Теперь вот с трудом вспомнил имя водителя – Натиг.
И вот мы стали выезжать из города, в котором до этого, к сожалению, никогда не был и теперь увидел из окна автомобиля. Мы проехали мимо огромного парка, «мемориального сада» Гейдара Алиева, где установлен огромный, как египетская пирамида, памятник отцу-основателю нынешней правящей семьи. Весь сад обнесен каменным забором, что придает саду унылый и мрачный вид. Надо сказать, что эти каменные заборы – высокие, среднего роста и маленькие – выглядят как основной смыслообразующий элемент архитектуры. Забором обнесены сады, парки, морские берега. И дороги, порою даже там, где они создают дополнительную опасность…
Город Гянджа, насколько можно судить по виду из окна автомобиля, производит странное впечатление. Словно настоящее население вдруг и вместе покинуло город, оставив не имеющих к нему никакого отношения людей за ним присмотреть… Многие здания, по крайней мере те, которые я увидел из окна автомобиля, взор не радуют, старины в них никакой нет, есть только обветшалость. Улицы, по которым мы ехали, были малолюдны. Магазины, которые поголовно именуются маркетами, больше вписывались бы в архитектурную среду маленьких райцентров. А Гянджа ведь древний наш город, культурный центр, вторая столица.
Название только одного «маркета» запомнил: «Гагаш-маркет». Прикол, от которого становится грустно… И тут жил Низами?
«Как люди живут? Есть работа?» — спрашиваю у водителя. «Живут нормально. Кто хочет работать, работает». «Где, например?» «Торгуют». «Но не могут же все торговать. Из заводов что работает?» «С заводами плохо. У нас был алюминиевый завод, две тысячи человек работало. Одно время вообще остановился. Теперь кое-как работает, что-то выпускает». «С сколько человек там занято?» «Не знаю, наверное, человек двести».
Скоро мы проехали мимо алюминиевого завода, который имел полусонный вид…
«Вот, допустим, молодой человек. Пришел из армии. Или вуз окончил. Легко найдет работу?» «Нет, не легко. Если честно, работы мало…»
При выезде из города Натиг сворачивает направо. «Мне велено кроме вас никого не брать. Но если вы не против, я бы взял двух пассажиров», — говорит он мне. «Я не против», — говорю я, понимая, что так велено им Ширваном Керимовым и Закиром Исбатовым. Мы останавливаемся у автовокзала, который еще не совсем готов, но вроде уже работает. Самое главное, его успели обнести забором.
Здание автовокзала производит не совсем радужное впечатление. К тому же вся территория перед ним завалена мусором. Тут и там кучкуются таксисты и время от времени кто-то из них бежит к любому гражданину, который проходит мимо: «Баку – один человек!» «Евлах – два человека». Проходит довольно много времени. Выхожу из машины и снимаю на телефон местность. Наконец Натиг возвращается с уловом, который, надо полагать, превзошел ожидание – пассажиров целых три. Узнав, что чувствую я себя хорошо, Натиг заводит машину…
Еду, время от времени, как говорил один киноперсонаж, спя. По обе стороны дороги поля, сельские дома, закусочные и «маркеты». В Азербайджане еще в советское время было два десятка вузов, теперь их, думаю, значительно больше. На образование тратится немало казенных средств. Еще столько же, если не больше, тратят сами родители, так как в школах существует глубоко укоренившаяся система поборов, да и сама школа стала только формальным местом прописки образование, которое перешло к репетиторам, которым родители платят огромные деньги. Низкий уровень образования признают даже официальные лица, хотя время от времени учащиеся средних школ и студенты показывают блестящие результаты. Но возможности, и то ограниченные, для применения высоких знаний есть только в Баку. По всей остальной территории страны практически нет высокотехнологичных рабочих мест. Люди гуманитарных профессий, например, юристы, журналисты, практически являются лишними, так как нет независимой судебной системы, существование независимой прессы происходит в условиях, близких к подпольным. В провинции отсутствует техническая интеллигенция, как социальная прослойка. Надо сказать, когда люди с материалистическим мировоззрением находятся в явном меньшинстве, возникает благоприятная почва для тех, кто насаждает религиозный фанатизм и мракобесие. Торговля, осуществляемая по архаичной и примитивной схеме, не может служить основой для интеллектуального развития людей. Да и сельское хозяйство, которое целиком перешло в частные руки, ведется дедовскими способами и довольно хаотично.
Когда добрались до Гаджикабула, уже темнело. Нам надо было заехать в Ширван, который до недавнего времени был Алибайрамлы. Но пассажиры Натига сказали, что дорога между Ширваном и Сальяном уже многие годы находится в аварийном состоянии, представляет опасность для автомобиля и на ее преодоление уйдет два с половиной часа. По их совету мы доехали до Алята, там вышли на трассу Баку-Астара. К десяти часам вечера мы приехали в Сальян…
СТАРИКИ ЛЕГКО НЕ УМИРАЮТ…
Мать умирала долго. Умирать она начала еще за неделю до моего приезда, а умерла 28 августа, утром в половине пятого. Рядом с умирающей матерью я провел больше сорока дней.
Я приблизительно представляю себе реакцию моих знакомых, узнавших о возрасте моей матери к моменту смерти. «Хорошо пожила, нам бы столько жить», — думаю, молниеносно пронеслось в голове многих их них. До смерти моей матери я также реагировал на смерть древних стариков. Теперь понимаю, что подобная реакция глубоко ошибочно и нравственно ущербна.
Смерть старых людей, в каких бы цифрах не выразилась бы эта старость, к сожалению, никогда не апофеоз и редко достойный уход в небытие или в вечность. Внезапная, спокойная смерть – удел немногих стариков. У многих людей долгая жизнь оборачивается немыслимыми страданиями. Надо говорить откровенно: человек, который не может самостоятельно двигаться, не может без посторонней помощи справлять естественные нужды, лишается человеческого достоинства. Это даже при хорошем уходе. А хорошего ухода, особенно умирание происходит в течение многих месяцев, мало кто из старых людей удостаивается. Я имею в виду, конечно, наши страны.
В священной для мусульман книге Коран есть наставление о том, каким должно быть отношение к родителям, к женщинам. Об отношении к больным людям ничего в нем нет. Вообще священные книги как будто предназначены исключительно для здоровых людей, которые однажды умирают, «насыщенные днями»…
В Торе человек поражается тяжелым недугом в качестве испытания неколебимости его веры в Бога, как говорил Бродский, для проверки на вшивость. В Евангелии тяжело больные люди есть, но они как бы введены в канву сюжета для проявления божественной природы Иисуса, который их лечит одним плевком или одним касанием руки. Нет в этих книгах примеров, когда за больным надо не только терпеливо, но самозабвенно и даже отчаянно ухаживать месяцами и даже годами. Иисус говорил, что «пусть мертвые хоронят своих мертвых». Если следовать логике этой мысли, то и с безнадежно больными возиться не стоило бы… Тем не менее именно в христианстве возникла и существует целая культура ухода за больными.
Есть в Евангелии притча о «добром самарянине», который, увидев лежавшего у дороги человека, ограбленного и израненного разбойниками, «перевязал ему раны, возливая масло и вино; и, посадив его на своего осла, привез его в гостиницу и позаботился о нем; а на другой день, отъезжая, вынул два динария, дал содержателю гостиницы и сказал ему: позаботься о нем; и если издержишь что более, я, когда возвращусь, отдам тебе». Притча содержит, конечно, универсальный нравственный пример, но все же речь идет о жертве инцидента, а не о безнадежно больном. Надо полагать, что людьми, совершающими настоящий подвиг, ухаживая за обреченными на смерть «ближними», движет все же в первую очередь не религиозное чувство, а заложенное в нас от природы человечность.
Все меняется, все устаревает. Сегодня жертву разбойного нападения, произошедшего по дороге из Иерусалима в Иерихон, мгновенно обнаружили бы специальные службы, там немедленно появились бы полицейские, врачи и раненного быстро поместили бы в больницу. «Добрый самарянин», как нравственный образец, конечно, всегда актуален, но услуги, которые он оказал несчастному, сегодня в цивилизованных государствах стали стройной системой, охватившей всех граждан. В Азербайджане если подобная система есть, то только на бумаге, декларативно.
В общей сложности моя мать не принимала пищу пятьдесят два дня. Все это время она испытывала сильнейшие боли. Те препараты, которые доставали, не сильно ей помогали, через час-полтора боли возобновлялись. В течение всего этого времени я находился рядом, но у меня не было никакого опыта обращения с тяжелыми больными, не знал, что делать, что говорить, когда истошные крики имели еще психическое свойство. Ей нужен был профессиональный уход, то есть у ее постели должны были находиться специально обученные люди. Но в таком возрасте – ей было девяносто один год – в больнице стали бы держать только за фантастические деньги, которых у меня нет. В моем родном селе больницы нет, ее никогда не было. Раньше был медпункт, он вроде и теперь есть, вроде есть и медсестра, но она ни разу маму не навестила. Люди легко больные обращаются в сальянскую больницу, у кого проблема сложнее, едет в основном Иран. Удел безнадежно больных – в тяжелых муках умирать дома, где для ухода за ними нормальных условий при всем желании создавать невозможно. В сельской местности самую поверхностную медицинскую помощь оказывать некому. Поэтому многие учатся делать уколы сами. В те самые минуты, пока я пишу эти строки, думаю, тысячи и тысячи онкобольных, от которых в больницах отказались или держать их там не по карману родственникам, умирают дома, испытывая адские муки. Государство, которое тратит многие миллиарды просто на роскошь, совершает преступление, не заботясь о своих гражданах, обрекая их на мучительную старость. Надо уточнить, что онкологий не болезнь старых людей, многие молодые люди, особенно женщины, пораженный тяжелым недугом, оказываются в ситуации, которую можно назвать самой настоящей человеческой катастрофой…
У меня, особенно после такого печального личного опыта, нет никаких сомнений в том, что забота о старых людях, независимо от того, болеют ли они или нет, или как тяжело болеют, должна быть системой, поддерживаемой государством. Точно так же, как для самых маленьких детей существуют детские сады, для более взрослых – школы, потом вузы и так далее, для больных, немощных и просто очень старых людей должны быть специальные учреждения, которые есть во многих западных государствах. И хотелось бы, чтобы каждый, кто восхищается великолепием Баку, на минуту задумался о многих тысячах граждан этой страны, умирают в тяжелых муках, испытывая при этом не менее тяжелые нравственные страдания…
Только в Самаре, когда после смерти матери прошло почти две недели, я подумал о том, что похоронили ведь мы ее без всякого врачебного заключения. За время последней болезни из Сальяна приводили двух врачей. Первый, кардиолог, был до меня. Выписал огромное количество лекарств, в том числе витаминных добавок, которые она физически принимать не могла, так как могла пить только воду, и то чайной ложечкой. Второй был невропатолог, он выписал меньше лекарств, но сказал, что проживет пациентка от трех до шести дней. Мама после этого прожила тридцать четыре дня. Это были врачи из Сальяна, к которым мы обращались в частном порядке. Но заключение о смерти должно же быть. Документ, имеющий юридическую силу. Его, теперь думаю, видимо, должен был выписать некий доктор Ибрагим, который сидит в медпункте в соседней деревне, считаясь, надо полагать, муниципальным врачом. Он ни разу при мне у нас не появлялся. Молодые ребята мне рассказывали о том, как они к нему ездили за справкой для получения удостоверения личности. Это чудовище по имени доктор Ибрагим, по их рассказу, все данные, о цвете глаз, о росте, весе, писал от фонаря и никаких мерительных инструментов и приборов не имел. И берет за справку этот монстр с дипломом врача пять манатов… Теперь рано или поздно моему племяннику придется обратиться к этому извергу за заключением, и он задним числом выпишет этот документ и причину смерти укажет, хотя покойную в глаза не видел… И сделает это за пять манатов…
(начало)
газета ОЧАГ (OCAQ) Самара 
Для отправки комментария необходимо войти на сайт.